От меня теперь остались одни куски. Пласты памяти оторвались и уплывают, как дрейфующие айсберги. Это всегда так, как только Пассажир оставляет тебя. Никогда не знаешь, что проделывает твое тело, отнятое у тебя. Нам остаются лишь тянущиеся следы, оттиски...
Как песок, налипающий на выброшенную волной бутылку.
Как боль в ампутированной ноге.
Я встаю. Я собираюсь. Волосы всклокочены: я их причесываю. Лицо отекшее от слишком короткого сна. Во рту кислятина. Он что, дерьмо ел моим ртом, Пассажир мой? Мог. Они все могут.
Уже утро.
Серое, неясное утро. Я смотрю на него, потом вздрогнув, затемняю окно и тогда оказываюсь лицом к лицу с серым, тусклым стеклом. Моя комната в беспорядке. Была ли здесь женщина? В пепельницах полно. Покопавшись в окурках, нахожу несколько в помаде. Была.
Я трогаю простыню. Еще теплая - чужим теплом. Обе подушки смяты. Итак, она исчезла, и мой Пассажир исчез, и я один.
Как долго это будет?..
Я поднял трубку и набрал Центральный:
- Какое сегодня число?
Безразличный женский голос компьютера отвечает:
- Пятница четвертого декабря.
- Время?
- Девять пятьдесят одна, восточного стандартного времени.
- Прогноз?
- Предполагается повышение температуры от тридцати до тридцати восьми. В настоящее время - тридцать один градус. Ветер северный, шестнадцать миль в час. Вероятность осадков невелика.
- Что посоветуете при похмелье?
- Диета или лекарство?
- Что угодно... - отвечают я.
С минуту компьютер пережевывает это. Затем решается на оба варианта и включает мою кухню. Кран выдает порцию холодного томатного сока. Шипит яичница. Из аптечки выдвигается флакончик розоватой жидкости. Центральный компьютер всегда так заботлив. Интересно, а в него Пассажиры влезают? Что они при этом испытывают? Уж конечно, куда восхитительнее присвоить миллион разумов компьютера, чем торчать неделю в ненадежной, разболтанной душе изношенного человеческого существа!..
Четвертого декабря, сказал Центральный. Значит, Пассажир не слезал с меня трое суток.
Я выпиваю розовую дрянь и наудачу пытаюсь покопаться в памяти, как в нагноившейся ране.
Утро вторника я помню. Работа шла плохо. Ни одна программа не шла правильно. Управляющий раздражался: Пассажиры трижды за пять недель седлали его, и в результате его сектор в совершенном развале, а рождественские премиальные накрылись. Хотя за промахи, случившиеся из-за Пассажиров, сейчас не наказывают, управляющий все время чувствовал несправедливость. И был несправедлив к нам. Время было скверное. Пересматривали задание, мудрили с программами, десятки раз проверяли базу. Наконец мы получили свое - детальный прогноз изменения цен на кое-какие товары с февраля по апрель. В полдень мы должны были встретиться и обсудить, что у нас вышло.
Полдень вторника я уже не помни.
Должно быть, тогда Пассажир меня и занял. Наверное, прямо на работе: скорее всего там, в зале, отделанном красным деревом. На конференции. Красные удивленные лица вокруг. Я кашляю, я шатаюсь, я валюсь с кресла. Они печально качают головами. Никто не бросается ко мне. Вмешиваться опасно: когда Пассажир седлает человека, есть шанс, что второй Пассажир где-то рядом, еще не воплощенный, ищет, кого бы занять. Поэтому меня сторонятся. Я ухожу из здания.
А потом, потом?..
Сидя в своей комнате хмурым декабрьским утром, я жую свой омлет и пытаюсь восстановить трое утраченных суток.
Разумеется, это невозможно. В период захвата сознание действует, но с уходом Пассажира почти все воспоминания тоже уходят. Остается лишь скудный осадок, жирная пленка слабых и противных воспоминаний. Оседланный однажды уже больше никогда не будет тем же. Даже если он неспособен в деталях припомнить свое переживание, все равно оно его чуточку меняет.
Я стараюсь вспомнить.
Женщина? Да: на окурках помада. Следовательно, в моей комнате занимались сексом. Молодая? Старая? Блондинка? Брюнетка? все в тумане. Что выделывало мое отнятое тело? Хорош ли я был в постели? Когда я сам по себе, я стараюсь. Форму я держу. В тридцать восемь лет выстою три сета в теннис летним полднем, прежде чем рухнуть. Могу заставить женщину пылать так, как это свойственно женщине. Не хвалюсь - просто формулирую. У всех свои таланты. У меня - эти.
Но мне говорили, что Пассажиры получают особенное удовольствие, извращая наши лучшие качества. Вот мог ли мой наездник наслаждаться тем, что нашел мне женщину и заставил меня терпеть с ней крах за крахом?
От этой мысли меня тошнит.
Понемногу из сознания уходит муть. Прописанное Центром лекарство действует быстро. Ем, бреюсь, стою под вибродушем, пока кожа не становится чистой и упругой. Делаю зарядку. Интересно, упражнял ли Пассажир мое тело в среду и в четверг? Скорее всего нет: меня на это надо мобилизовывать. Я ведь уже ближе к среднему возрасту - утерянный тонус восстанавливается трудно.
Двадцать раз касаюсь пола, ноги прямые.
Делаю махи ногами.
Ложусь и отжимаюсь от пола.
Тело отзывается, как бы над ним до этого ни измывались. Первый светлый миг в моем пробуждении: почувствовать, как все внутри оживает, ощутить, что есть еще порох.
Свежий воздух - вот что мне нужно теперь. Быстро одеваюсь и выхожу. Звонить на работу нет нужды. Там знают, что с полудня вторника я был под Пассажиром: но что в пятницу на рассвете Пассажир отбыл, им знать необязательно. Пусть у меня будет выходной. Пройдусь по городским улицам, разомну конечности, возмещу своему телу вынесенное надругательство. Я вхожу в лифт. До земли пятьдесят этажей. Выхожу в декабрьскую безотрадность.
Надо мною встают небоскребы Нью-Йорка.
По улице течет река машин. Водители небрежно крутят баранку. Неизвестно, в какой момент оседлают водителя ближайшей машины, а когда Пассажир садится, на секунды нарушается координация. Так потеряли мы много жизней на улицах и скоростных шоссе - но ни одного Пассажира.
Иду без особой цели. Пересекаю Четырнадцатую улицу, двигаясь к северу, слушаю легкий мощный рокот электрических двигателей. Вижу юношу, отплясывающего на мостовой и понимаю - он оседлан. На углу Пятой и Двадцать второй мне попадается цветущий толстяк - галстук набок, сегодняшняя "Уоллстрит джорнэл" свешивается из кармана пальто. Он хихикает. Он высовывает язык. Оседлан. Оседлан. Я обхожу его. Быстро шагая, дохожу до перехода, по которому транспорт сворачивает под Тридцать четвертую стрит к Куинзу и секунду медлю, видя двух девочек на самой бровке пешеходной дорожки. Одна - негритянка. Глаза выкачены от ужаса. Другая толкает ее все ближе к ограждению. Оседлана. Но Пассажир не убивает - он просто наслаждается. Негритяночку отпускают, и она валится, как мешок, вся дрожа. Потом вскакивает и убегает. Другая девочка закусывает длинную прядь блестящих волос и начинает ее жевать. Понемногу приходит в себя. Она словно одурманена.
Я отвожу взгляд. Не принято смотреть, как приходит в себя товарищ по несчастью. Такова мораль оседланных: в эти мрачные дня у нашего племени появилось много новых обычаев.
Я прибавляю шагу,
А куда я так тороплюсь? Уже пройдено больше мили. Я словно движусь к ней цели, будто мой Пассажир все еще прячется в моем черепе, понукая меня. Но я знаю, что это не так. По крайней мере в этот момент я свободен.
А как в этом убедиться?
"Cogito ergo sum" больше не подходит. Мы продолжаем думать даже когда нас седлают, и продолжаем жить в тихом отчаянии, не в силах остановить себя на пути к неизвестно какой мерзости, неизвестно насколько разрушительной... Я уверен, что могу отличить, когда несу Пассажира и когда свободен. А может быть, и нет. Может, мне достался особенно дьявольский Пассажир, который меня вообще не оставляет, а просто забирается на время куда-то в мозжечок, даря мне иллюзию свободы и в то же время потихонечку направляя меня к неведомой цели.
Было ли у нас что-то большее, чем иллюзия свободы?
Но это тревожная мысль, что я могу быть оседлан и не знать этого. Меня прошибает пот, и совсем не от ходьбы. Стоп. Остановись на этом. Зачем тебе идти дальше? Ты на Сорок второй стрит. Вот библиотека. Тебя никто не толкает дальше. Подожди, говорю я себе. Отдохни на ступеньках библиотеки.
Я сажусь на холодный камень и говорю себе, что решил это сам.
Так ли? Старая проблема - свободная воля против предопределенности, переведенная в гнуснейшую из форм. Детерминизм больше не философская абстракция: это холодные чужие щупальца, проникающие сквозь черепные швы. Пассажиры появились три года назад. С тех пор меня захватывали пять раз. Наш мир стал абсолютно другим. Но мы приспособились даже к этому. Мы приспособились. У нас новая мораль. Жизнь продолжается. Правительство правит, законодатели заседают, биржа ведет обычные операции, а мы находим способы компенсировать наши потери. Это единственный способ. А что еще мы можем сделать? Оплакивать поражение? Перед нами противник, с которым воевать нельзя; лучшее, что мы можем - сопротивляться терпением. Вот мы и терпим.
Каменные ступени холодны. Мало кто в декабре так сидит.
Я говорю себе, что отшагал столько по собственному желанию, что остановился по собственному желанию, что сейчас в моем мозгу нет никакого Пассажира. Может быть. Вполне возможно. Не могу себе позволить поверить, что я несвободен.
Может ли быть, думаю я, чтобы Пассажир еще и закодировал меня - дойти сюда, остановиться здесь? Это тоже возможно.
Оглядываюсь на других, кто стоит или идет по ступеням библиотеки.
Старик, пустые глаза, сидит на сложенной газете. Мальчик лет тринадцати с раздувающимися ноздрями. Толстая женщина. Неужели они все захвачены? Похоже, вокруг меня сегодня просто роятся Пассажиры. Чем больше я смотрю на оседланных, тем прочнее убеждаюсь, что я, по крайней мере сейчас, свободен. Последний раз между захватами у меня было три месяца свободы. Говорят, что некоторых вообще не отпускают. Их тела просто нарасхват, и им достаются лишь обрывки свободы - день, неделя, час. Нам никогда не удавалось определить, сколько Пассажиров расположилось в нашем мире. Миллион? Или пять? Кто скажет...
Серое небо роняет снег. Центральный говорил, что вероятность осадков мала. Что они, в это утро и Компьютер оседлали?
Я вижу девушку.
Она сидит по диагонали от меня, ступенек на пять выше, сотней футов дальше; черная юбка, поднявшаяся на коленях, открывает очень красивые ноги. Она молода. У нее каштановые волосы глубокого, насыщенного оттенка. Глаза светлые: на таком расстоянии мне трудно различить цвет. Одета просто. Ей меньше тридцати. На ней темно-зеленое пальто, а помада пурпурная. Губы полные, тонкий нос с легкой горбинкой, глаза умело накрашены.
Я знаю ее.
Я провел три прошлых ночи в своей комнате с нею. Она, та самая. Захваченная, она пришла ко мне; захваченный, я спал с нею. В этом я уверен. Завеса в памяти приокрылась, я вижу ее стройное тело нагим на моей постели.
Как же я могу это помнить?
Слишком сильно, чтобы быть иллюзией. Ясно, что мне позволено помнить это по неизвестным мне причинам. Я помню и больше. Я помню, как она тихо постанывала от наслаждения. Я знаю, что мое тело не предало меня в эти три ночи, и я не обманул ее желанья.
И даже больше. Воспоминания о плывущей музыке; запах юности от ее волос; шелест зимних деревьев. Каким-то образом она вернула мне время невинности, пору, когда я был молод, а девушки загадочны, пору вечеринок, танцев, тепла и тайн.
Теперь меня тянет к ней.
Для таких вещей тоже есть этикет. Дурным вкусом считается приставать к тем, кто встречался тебе захваченным. Это не дает никаких преимуществ: незнакомец есть незнакомец, что бы вы ни проделывали и чего бы ни говорили во время вашего принудительного соединения...
И все равно меня тянет к ней.
Зачем осквернять табу? Зачем нарушать этикет? Прежде я так не делал. Я имел предрассудки.
Но сейчас я встаю и иду по ступени, на которой сидел, пока не оказываюсь напротив нее; поднимаю взгляд, и она бессознательно сдвигает лодыжки и подгибает ноги, словно почувствовав нескромность позы. По этому жесту я различаю, что и она сейчас свободна. Наши взгляды встречаются. У нее ярко-зеленые глаза. Она красива, и я снова шарю в памяти в поисках других деталей.
Я поднимаюсь по ступенькам, пока не встаю прямо перед нею.
- Здравствуйте, - говорю я.
Она равнодушно оглядывается. Она явно не узнала меня. Глаза у нее затуманенные, как бывает у тех, кого только что выпустил Пассажир. Поджав губы, она смотрит на меня, взглядом удерживая на расстоянии.
- Здравствуйте, - отвечает она сухо. - Не думаю, что знаю вас.
- Нет. Вы - нет. Но у меня чувство, что вам сейчас не хочется быть одной. И мне тоже. - Я стараюсь всем своим видом убедить ее, что намерения у меня добрые. - Какой снег... Можно отыскать место и потеплее. Мне хотелось бы поговорить с вами.
- О чем?
- Пойдемте куда-нибудь, и я вам скажу. Меня зовут Чарлз Рот.
- Хелен Мартин.
Она поднимается. Пока еще она не оставляет своей холодной отстраненности; она подозрительна, ей неловко. Но по крайней мере она готова идти со мной. Хороший признак.
- Сейчас не слишком рано для крепких напитков? - спрашиваю я.
- Не знаю. Я вообще не знаю, который час.
- Еще нет двенадцати.
- Все равно, давайте выпьем, - говорит она, и мы улыбаемся.
Мы заходим в коктейль-бар на другой стороне улицы. Сидя лицом к лицу в полумраке, мы потягиваем из стаканов - она дайкири, я "кровавую Мэри". Ее немного отпускает. Я же спрашиваю себя, что мне от нее нужно. Ее компания в постели? Но это удовольствие мне уже выпало - целых три ночи, хотя ей это неизвестно. Что-то другое. Но что?
Глаза у нее покрасневшие. В эти трое суток спать ей пришлось немного.
Я говорю:
- Вам было очень неприятно?
- Что?
- С Пассажиром.
Судорога пробежала по ее лицу.
- Откуда вы знаете, что у меня был Пассажир?
- Знаю.
- Об этом не принято говорить.
- У меня широкие взгляды, - говорю я. - Мой Пассажир оставил меня где-то ночью. А оседлали меня в среду утром.
- Мой исчез два часа назад. - Ее щеки розовеют. Ей явно хочется поговорить об этом. - Меня накрыло вечером в понедельник. У меня это пятый раз.
- У меня тоже.
Мы вертим в пальцах стаканы. Понимание нарастает почти без помощи слов. Наше недавнее переживание с Пассажиром сближает нас, хотя Хелен не знает, насколько близки наши переживания.
Мы говорим. Она художник, оформляет витрины. У нее маленькая квартира в нескольких кварталах отсюда. Живет одна. Спрашивает меня, чем занимаюсь я.
- Аналитик, ищу способы обезопасить бизнес от потерь, - отвечаю я.
Она улыбается. Зубы у нее безупречные. Мы заказываем еще. Теперь я убежден, что эта та же самая девушка, что была в моей комнате, пока я был захвачен.
Зерно веры прорастает во мне. Нас опять свел вместе счастливый случай, после того, как мы расстались. Счастье и то, что она еще удержалась в моей памяти.
Мы разделили что-то, не знаю что, но должно быть что-то хорошее, иначе как объяснить такую живую память, и теперь я хочу прийти к ней наяву и начать наши отношения заново, сделав их на этот раз реальными. Это нехорошо: ведь я покушаюсь на то, на что у меня нет никакого права, кроме того, что тогда мы оба оказались под Пассажирами. Но она нужна мне. Мне нельзя без нее.
И я ей нужен, хотя она не знает, кто я. Но ее удерживает страх.
Я боюсь напугать ее, и стараюсь не слишком сильно давить на свое преимущество. Может быть, она уведет меня к себе, может быть, нет, но я не спрашиваю. Мы допиваем. Уславливаемся опять встретиться на ступеньках завтра. Моя рука на секунду касается ее руки. Потом она уходит.
В эту ночь я наполняю три пепельницы. Снова и снова я думаю, насколько разумно я поступаю. Ну почему бы не оставить ее в покое? У меня нет права преследовать ее. Наш мир стал таким местом, где мудрее всего держаться порознь.
И все же что-то подстегивает меня, когда я думаю о ней. Полузабытые сожаления об утраченном: девичий смех в коридорах, украденные поцелуи, чай с пирожными. Я вспоминаю девушку с орхидеей в волосах; другую, в сверкающем платье, и ту, с детским лицом и взрослыми глазами - все так давно потеряно, и я говорю себе, что эту я не потеряю. Я не позволю отнять ее у меня.
Приходит спокойное субботнее утро. Я иду к библиотеке, не надеясь найти ее там, но она стоит на ступеньках, и взгляд на нее был словно отсрочка приговора. Она выглядит усталой и встревоженной. Видимо, тоже думала больше, чем спала. Мы вместе идем по Пятой авеню. Она шагает рядом, но под руку меня не берет. Шаги звучат резко, отрывисто, нервно.
Я собираюсь предложить пойти к ней, а не в коктейль-бар. В эти дни, пока нас не захватили, надо спешить. Но я знаю, что нельзя думать об этом как о тактической уловке. Грубая поспешность может оказаться роковой, принеся мне только заурядную победу, в которой прячется мертвящее поражение. В любом случае настроение ее ничего мне не обещает. Я смотрю на нее и думаю о музыке и новых снегопадах, а она смотрит в серое небо.
Она говорит:
- Я чувствую, что они все время следят за мной. Кружат над головой, как стервятники, и ждут, ждут. Готовые наброситься.
- Но можно отбиваться. Мы должны успевать жить, пока они не смотрят.
- Они ВСЕГДА смотрят.
- Нет, - говорю я ей. - Их не может быть столько. Иногда они смотрят в другую сторону. И когда это так, двое людей могут встретиться и попробовать поделиться теплом.
- Но зачем?..
- Ты слишком пессимистична, Хелен. Они иногда не вспоминают о нас месяцами. У нас есть шансы. Есть.
Но пробить скорлупу ее страха я не могу. Она парализована близостью Пассажиров, не желая ничего начинать из страха, что ЭТО достанется нашим мучителям. Мы подходим к ее дому, и я надеюсь, что она уступит и пригласит меня войти. Секунду она колеблется, но только секунду - взяв мою руку в свои, улыбается, и улыбка тухнет, и она уходит, оставив мне только слова: "Встретимся завтра, снова на ступеньках, в полдень..."
Я долго иду один домой по холоду.
Ее пессимизм отчасти проникает этой ночью и в меня. Кажется, тщетно стараться что-нибудь уберечь. Даже больше: скверно преследовать ее, позорно предлагать ей торопливую любовь, когда в любую минуту... В этой мире, повторяю я себе, нужно держаться порознь, чтобы не повредить друг другу, когда нас ловят и седлают.
Утром я не иду на встречу с нею.
Так лучше, убеждаю я себя: у нас не может быть ничего общего. Я представляю ее не ступеньках библиотеки, думающую, почему я опаздываю, нетерпеливую, затем рассерженную. Она будет сердиться, что я нарушил обещание, потом ее гнев утихнет и она быстро забудет меня.
Наступает понедельник, и я выхожу на работу.
Само собой, о моем отсутствии никто не вспоминает. Будто я и не уходил. Новости в это утро отличные. Рынок стабилен. Работа затягивает, и к полудню я едва вспоминаю о Хелен. Но вспомнив, уже ни о чем другом не могу думать. Моя трусость - взять да не прийти. Ребяческие мыслишки в воскресную ночь. Почему я должен принимать судьбу так пассивно? Зачем сдаваться? Я хочу драться, вырвать себе возможность безопасности. Я чувствую, что это можно сделать.
К тому же Пассажиры могут больше никогда нас не тронуть. А эта ее мелькнувшая улыбка, тогда, в воскресенье у ее дом, эта мгновенная искорка - да ведь я обязан был понять, что за стеной страха она верит в то же самое! Она ждала, что я поведу ее. А я вместо этого остался дома.
В обед я иду к библиотеке, уверенный, что напрасно. И все же она там. Она ходит по ступеньке: ветер лепит одежду к ее стройной фигуре. Я подхожу к ней.
Мгновение она молчит.
- Привет, - произносит она наконец.
- Прости за вчерашнее.
- Я долго ждала тебя.
Я пожимаю плечами:
- Я решил было, что идти ни к чему. Но снова передумал.
Она старается рассердиться. Но я знаю, что ей приятно видеть меня - иначе зачем бы она пришла сегодня? Ей не удается скрыть этого. Мне тоже. Я показываю через улицу на коктейль-бар.
- Дайкири? - предлагаю я. - За мирное соглашение?
- Ладно.
Сегодня в баре полно народу, но мы как-то находим кабинку. Ее глаза сияют так, как никогда раньше. Я ощущаю - в ней рушатся какие-то барьеры.
- А ведь ты меньше боишься меня, Хелен.
- Я тебя никогда не боялась. Я боялась того, что может случиться, если мы рискнем...
- Не надо. Не бойся...
- Я стараюсь. Но порой все кажется таким безнадежным... С тех пор, как они явились...
- Мы все равно можем пытаться жить по-своему.
- Наверное.
- Это нужно. Давай заключим пакт, Хелен. Не надо больше мрака. Не надо больше бояться ужасов, которые могут прийти. Хорошо?
Молчание. Затем моей руки касается холодная ладонь.
- Хорошо.
Мы допиваем, я опускаю в щель кредитную карточку, и мы выходим. Мне хочется, чтобы она попросила меня в этот день забыть о работе и пойти с нею. Теперь она обязательно позовет меня, и лучше раньше, чем позже.
Мы проходим квартал. Она не просит ни о чем. Я чувствую, как она борется с собой, и жду, давая этой борьбе завершиться самой, без моего нажима. Проходим еще один квартал. Ее рука в моей, но она говорит лишь о своей работе, о погоде, и все это пока разделяет нас... На следующем углу она поворачивает, не дойдя до дома, и почти бежит обратно, к бару. Я стараюсь быть терпеливым.
Сейчас уже нет нужды торопить события, говорю я себе. Ее тело для меня не секрет. Все началось у нас шиворот-навыворот, и плоть была вначале: ныне требуется время, чтобы добраться до той самой трудной ступени, которую некоторые зовут любовью.
Но она, конечно же, не знает, что мы уже настолько знакомы. Ветер швыряет снег нам в лица, и почему-то эти холодные уколы будят мою совесть. Я знаю, что я должен сказать. Я должен уничтожить свое несправедливое преимущество.
Я говорю ей:
- Когда меня захватили на той неделе, Хелен, у меня дома была девушка.
- Ну и зачем об этом говорить сейчас?
- Надо, Хелен. Это была ты.
Она останавливается. Она поворачивается ко мне. Мимо спешат люди. Ее лицо побелело, на скулах пылают багровые пятна.
- Это не смешно, Чарлз.
- И не должно быть, Хелен. Ты оставалась со мной с вечера вторника до раннего утра пятницы.
- И как ты это узнал?
- Узнал. Вот так. Память осталась. Что-то остается, Хелен. Я видел тебя целиком.
- Перестань, Чарлз.
- Нам было хорошо вдвоем, Хелен, - говорю я. - Мы, наверно, порадовали наших Пассажиров, так мы были хороши. Увидеть тебя снова - все равно, что очнуться от сна, понять, что он явь, что девушка...
- Нет!
- Давай пойдем к тебе и начнем все с самого начала.
Она произносит:
- Ты намеренно гнусен, не знаю зачем, но не надо портить все сразу. Была я с тобой или нет - ты не можешь этого знать, и если даже была, то тебе лучше всего заткнуться и...
- У тебя родимое пятно величиной с монету, - говорю я, - дюйма на три ниже левой груди.
Она всхлипывает и бросается на меня, прямо на улице. Длинные серебристые ногти едва не впиваются в мои щеки. Она колотит меня. Я ловлю ее за руки. Она пинает меня коленями. Никто не обращает на нас внимания: идущие мимо думают, что нас оседлали, и отворачиваются. Ее переполняет ярость, но я держу ее железной хваткой, так, что она может лишь извиваться и шипеть; но ее тело рядом с моим, напряженное, сопротивляющееся.
Тихим настойчивым тоном я говорю:
- Мы сомнем их, Хелен. Мы докончим то, что они начали. Не дерись со мною. Не стоит. Понимаю, это стыд, что я тебя помню, но дай мне пойти с тобой, и ты увидишь, что мы принадлежим друг другу...
- Отпус-с-сти...
- Ну пожалуйста. Прошу тебя. Зачем нам быть врагами? Я не хочу тебе зла. Я люблю тебя, Хелен. Помнишь, подростками мы играли в любовь? Играл и я: и ты, наверно, тоже. Но игра кончилась. Мы не можем себе теперь позволить подразнить и убежать. У нас так мало времени, пока мы на свободе - надо поверить, открыться...
- Это напрасно...
- Нет. Только из-за глупого обычая, что двое людей, которых свели Пассажиры, должны избегать друг друга - нет, мы вовсе не обязаны ему следовать. Хелен... Хелен...
Что-то в моем голосе задевает ее. Она перестает бороться. Ее напряженное тело обмякает. Она смотрит мне в глаза, и ее залитое слезами лицо словно оттаивает: глаза туманятся.
- Верь мне! - прошу я. - Верь мне, Хелен!..
Она медлит. Затем улыбается.
В эту секунду я чувствую холодок в затылке, словно стальная игла проходит сквозь кость. Я застываю. Руки мои разжимаются. На мгновение я теряю сознание, и когда туман расходится, все совсем другое.
- Чарлз.. - говорит она. - Чарлз?!..
Она прикусывает пальцы. Я поворачиваюсь, не обращая на нее внимания, и иду назад, к бару. В одной из передних кабинок сидит юноша. Его черные волосы блестят от помады; щеки гладкие. Наши глаза встречаются.
Я сажусь. Он подзывает официанта. Мы не говорим.
Моя рука ложится на его запястье и остается там. Бармен, смешивая коктейли, косится на нас, но ничего не говорит. Мы допиваем и ставим пустые стаканы.
- Пойдем, - говорит юноша.
Я иду за ним.
