Вернуться к первой части
Из лифта мы выбрались в сад на крыше. Тут же по камням (искусственным) искусно выложенным среди папоротников (натуральных), рассаженных по берегу ручья (вода настоящая, течение искусственное), к нам спустился очень загорелый, очень блондинистый мужчина в комбинезоне абрикосового цвета с черной манишкой и высоким воротом.
— Привет! Привет! — Пауза. — Я страшно рад, что вы все же решили прийти. — Пауза. — А я уж думал, что в самом деле не смогли.
Паузы он выдерживал явно для того, чтобы Ястребу было удобней представить меня. Тем более, прикид у меня был таким, что Спиннел мог запросто принять меня и за разносторонне образованного нобелевского лауреата, с которым Ястребу только что довелось отобедать, и за плута, чьи манеры и моральный облик повульгарней и пониже даже тех, что на самом деле мне присущи.
— Позволите взять вашу куртку? — подобострастно предложил Алексис.
А вот это уже говорило о том, что Ястреба он знает не так хорошо, как пытается всем показать. Но отдам должное, у него, похоже, хватило чуткости, чтобы по вспыхнувшим в глазах Ястреба ледяным искоркам сообразить, что самое лучшее — тут же об этом предложении забыть.
Улыбнувшись, он кивнул, — (собственно, лучшая из возможных реакций) и мы двинулись к гостям.
Первой, кого я узнал, была Эдна Сайлем; она, чуть наклонившись вперед, восседала на полупрозрачном надувном матрасике и — естественно говорила о политике. Слушатели покорно внимали. Эдна успешно борется с возрастом, — подумал я, и впрямь: тусклое серебро волос лишь облагородило ее, а медь голоса осталась медью. Разве что руки, сжимающие наполненный бокал, морщинистые и предательски немолодые, нарушали очарование. Но тем убежденнее звучали ее суждения. Успел я заметить с дюжину лиц, делающих популярными журналы, музыку, ведущего театрального критика и даже математика из Пристона, который, как поговаривали, разработал теорию «кварков/квазаров».
Чуть в стороне — но вовсе не незаметная — стояла... — нет, назвать ее женщиной я бы не смог. Сенатор Аболафия, самый вероятный кандидат на пост президента, мать-наставница «новых фаши». Скрестив руки на груди, она внимательно слушала Эдну — та уже полностью подавила спорящих и лишь один чрезмерно уверенный в себе юноша с воспаленными подпухшими веками (похоже, он недавно вставил бифокальные линзы) решался вставить реплики в торжествующий монолог престарелой валькирии.
— Но, миссис Сайлем...
— Однако следует помнить, миссис Сайлем...
— Миссис Сайлем, я тоже интересовался статистикой и...
Впрочем, сбить Эдну с пути ему было явно не по силам.
— Вы обязаны признать, — рокот меди в ее голосе становился все явственней и тишина вокруг сгущалась, подобно тишине моря между двумя шквалами, — что абсолютное знание обессмысливает статистику. Теория вероятности, по сути, лишь математическое выражение вашего невежества, а никак не нашего сомнительного знания.
Пока я пытался сопоставить услышанный парадокс с лекцией, прочитанной мне Мод, Эдна подняла голову:
— О, Ястреб!
Гости обернулись.
— Как я рада! Льюис, Энн!
Те, кого она позвала, подошли поближе. Еще молодые, стройные, он смуглый, она — светленькая, очень гармонирующие друг с другом, непохожие, но и похожие — как это бывает после пяти-семи лет счастливого брака. Лица их заставляли вспомнить забытое: прозрачные реки, и непроглядный лес, и ясную зарю тихого утра. Впрочем, разве не такими мы представляем Певцов?
(они были мужем и женой, и в Певцы их обоих произвели семь лет назад, накануне свадьбы).
— Он все-таки с нами! — Эдна встала, вскинула руки и прогремела фанфарным раскатом. — Ястреб, тут люди спорят о вещах, в которых совсем не смыслят. Но ты-то на моей стороне?
— Миссис Сайлем, я вовсе не хотел... — голос из публики.
И тут руки ее картинно опали, пальцы разжались, глаза расширились.
— Вы!
— Я!
— О, дорогой мой, вот уж и не думала, что вас здесь встречу! Ведь уже года два прошло?
Ах, Эдна... Был некогда вечер, длинный, как жизнь, и очень много пива, и крохотный полутемный бар, абсолютно непохожий на «Вершину Башни», мы сидели втроем — я, она и Ястреб.
— Но где же вы были?
— В основном на Марсе, — пожал плечами я. — Правду сказать, только сегодня вернулся.
Говорить такие вещи в таком месте — одно удовольствие.
— Ястреб... вы двое... — (либо она забыла мое имя, либо помнила его слишком хорошо, чтобы произносить вслух) — идите сюда, помогите мне прикончить Алексисово пойло.
Алексис кротко улыбнулся: он уразумел, что я — птичка высокого полета, и он явно старался понять: насколько высоко следует задирать голову?
Поравнявшись с Льюисом и Энн, Ястреб одарил двух Певцов лучезарнейшей из своих улыбок. Ответные улыбки были едва заметны. Льюис кивнул. Энн хотела коснуться его руки, но жест замер в воздухе.
Алексис уже наполнял для нас большие бокалы с измельченным льдом на дне, когда за следующей порцией подошел давешний юноша с воспаленными веками.
— И все же, миссис Сайлем, кто же, по-вашему, должен бороться с политическими злоупотреблениями?
...Регина Аболафия, затянутая в белый шелк, скупо и строго подкрашенная, слушала, поглаживая пустой бокал. На груди ее красовалась инкрустированная медная брошка. Мало, кого озадачивало, что ее, привыкшую быть в центре внимания, бесцеремонно оттеснили на второй план.
— Я борюсь с ними, — сказала Эдна. — И Ястреб. И Льюис, и Энн. В конечном счете, вам остается довериться нам. — И голос ее обрел властную высоту, доступную лишь Певцам.
И тут ткань беседы рассек смех Ястреба.
Мы обернулись.
Он сидел у живой изгороди, поджав ноги.
— Смотрите... — шепнул он, глядя на Льюиса и Энн. Она, тоненькая и светловолосая, и он, смуглый и очень высокий, замерли, закрыв глаза, трепеща от волнения (губы Льюиса разомкнулись).
— Боже, — прошептал кто-то, кому не мешало бы и помолчать, — они же собираются...
Я смотрел на Ястреба, — ведь очень редко выдается возможность видеть слушающего певца. Он замер в немыслимой позе абсолютного внимания; вены на шее набухли, ворот рубахи разошелся, приоткрыв края двух шрамов. Быть может, я был единственным, кто это заметил.
А Эдна уже оставила бокал, заранее горделиво улыбалась; и Алексис, хлопочущий у бара-автомата (гордости аристократических домов), встрепенулся и, махнув рукой вырубил ток. Урчание оборвалось, сделав тишину абсолютной — и лишь порыв ветерка (искусственного или настоящего трудно сказать) прошелестел по ветвям последним, робким и почти неуловимым шепотком: «ш-ш!»
И возник Голос. А за ним, вместе с ним — второй. Льюис. Льюис и Энн.
Энн. И снова — дуэт. Началась Песня.
Певцы — это те, кому дано познать суть вещей и, познав, поведать о ней незрячим, даже тем, кто слишком горд, чтобы слушать. Умение понять и рассказать — вот, в сущности и все, что делает простого смертного Певцом.
Объяснить точнее, увы не могу. И никто не сможет — в этом я уверен...
Давным-давно, в Рио... восьмидесятишестилетний Эль Посадо увидел, как рушится квартал небоскребов, прибежал на Авенида-дель-Соль и принялся импровизировать стихами (что не так уж и трудно на богатом рифмами португальском), слезы ручьями текли по запыленным щекам, а голос совершенно не гармонировал с пальмами, зеленеющими на залитой солнцем улице. Несколько сот человек остановились послушать; потом еще сотня; и еще одна. Потом они рассказали то, о чем услышали, еще нескольким сотням.
Три часа спустя все эти сотни явились на место катастрофы, с одеялами, едой, деньгами, лопатками и, что самое удивительное, с готовностью и способностью объединиться. Ни один объемный репортаж о катастрофе не оказывал подобного воздействия. Исторически Эль Посадо принято считать первым Певцом. Второй была Мириамни из укрытого куполом города Лакс.
Тридцать лет ходила она по металлическим мостовым, воспевая красоту колец Сатурна — колонисты не могли смотреть на них невооруженным глазом из-за распространяемых ими ультрафиолетовых лучей. Но Мириамни, с ее необычными катарактами, шла на заре дня на окраину города, видела и возвращалась, чтобы спеть об увиденном. Все это не имело бы ровно никакого значения, если бы в те дни, когда она почему-либо не пела, не падал курс акций на фондовой бирже Лакса и не росло число преступлений, связанных с насилием.
Объяснить это никто не мог. Оставалось лишь провозгласить ее Певицей. Но почему появились Певцы?
По мнению некоторых, такова была стихийная реакция на средства массовой информации, подчинившие себе нашу жизнь. Распространяя информацию по всем мирам, голограммовидение, радио и аудио одновременно отчуждают человека от личного опыта. (Сколько бедняг ныне ходят на стадионы и митинги с приемничками в ушах, помогающими им убедиться в реальности того, что они видят?) Первые Певцы были признаны и провозглашены таковыми окружающими их людьми. Затем наступил период, когда любой желающий мог объявить себя Певцом, и люди либо признавали их, либо глумились и предавали забвению. Однако к тому времени как меня бросили на крыльцо дома, где я был не нужен, в большинстве городов уже установили неофициальную квоту. Если появлялась вакансия, того, кто ее должен заполнить, выбирают остальные Певцы. Конечно, необходимы поэтическое и сценическое дарование, но главное — та искра божья, что высекается при ударе молота гения о наковальню славы, куда тотчас же попадает Певец. Что до Ястреба, то еще в пятнадцать лет он прославился необычайно талантливой книгой стихов. Он выступал с ними в университетах, однако широкой известности добился не сразу, и поэтому, когда мы случайно встретились в Центральном парке, был крайне удивлен тем, что я вообще о нем слышал (я как раз провел тридцать славных деньков в качестве гостя города, а в библиотеке «Гробницы» попадаются просто поразительные вещи). Это было через несколько недель после его шестнадцатилетия. До официального объявления его Певцом оставалось еще четыре дня, но ему уже сообщили о предстоящем. До рассвета мы сидели на берегу озера, рассуждая о свалившейся на его плечи ответственности. Спустя два года он все еще остается самым молодым Певцом в шести мирах. Отметим: Певцу необязательно быть поэтом, однако большинство из них либо поэты, либо актеры. И все-таки в их список входят один докер, два университетских профессора, одна наследница миллионов фирмы «Силитакс» (Пользуйтесь канцелярскими кнопками «Силитакс!») и по меньшей мере два типа с такой сомнительной репутацией, что даже вечно падкая на сенсации Рекламная Машина не пропускает сведения о них дальше корректоров. Но независимо от своего происхождения, эти столь разные восхитительно-живые мифы пели о любви и смерти, о смене времен года и крахе иллюзий, о правительствах и дворцовой страже. Они пели перед миллионноголовыми толпами и перед небольшими компаниями людей, и для одинокого работяги, бредущего домой с городской верфи, и в глухих закоулках, в уютных вагонах пригородных поездов, в роскошных садах на вершинах Двенадцати Башен, на аристократическом званом вечере у Алексиса Спиннела. Но с тех пор как возник институт, воспроизводить «Песни» Певцов при помощи технических средств (включая публикацию текстов) строжайше запрещено, а закон я чту, как чтят закон только люди моей профессии. И потому вместо песни Льюиса и Энн предлагаю вам данное, пусть и бессмысленное, разъяснение.
* * *
Песня оборвалась внезапно — и Певцы открыли глаза. На лицах их отразилось то ли замешательство, то ли презрение.
Ястреб еще не очнулся; на губах его сияла слабая, удивительно беззащитная улыбка восторга. Глаза Эдны сверкали. Я же... нельзя судить, не видя себя со стороны; но было ощущение опустошенности, покоя и нежной печали. Льюис и Энн пели неподражаемо.
Алексис очнулся быстрее других. Заботливо оглядев гостей, он снова включил бар — и тот, рыча, обрушился на гроздья льда. Слушатели приходили в себя, но аплодисментов не было, лишь восторженные возгласы шепотом и приглушенно-тихий обмен впечатлениями. Регина Аболафия негромко заговорила с Алексисом. Я попытался прислушаться, но мой бокал уже был готов.
— Да, благодарю... — перехватив портфель, я с улыбкой взял напиток.
Когда сенатор Аболафия отошла от Певцов, они взялись за руки, по-прежнему глядя друг другу в глаза. Потом они присели.
Какое-то время я стоял один в кольце деревьев и слушал музыку: туш де Лассуса в трех канонах, аранжированный запрограммирован для аудиосистем.
Вспомнилось: в последнем номере какого-то литературного еженедельника отмечалось, что это единственный способ избавиться от необходимости освоения тактовых перепадов, навязанных современной музыке пятью веками ритма. Еще с неделю это будет модным развлечением на вечеринках.
— Простите...
Обернувшись, я увидел Алексиса. Руки его откровенно дрожали, словно скучая по бокалу. Он был чем-то взволнован.
— ...но если верить нашему юному другу, у вас есть то, что могло бы меня заинтересовать.
Я уже было приподнял портфель, но Алексис меня остановил. Богатый выскочка.
— Не надо, не надо. Пока ни к чему. Даже лучше и вовсе не видеть. Я хочу вам кое-что предложить. Разумеется, меня интересуют вещи, которые у вас имеются, если только они в самом деле такие, как их описал Ястреб. Но сегодня у меня в гостях человек, который может проявить еще большее любопытство.
Это звучало странно.
— Понимаю, звучит это странно, — согласился Алексис, — но я подумал, что вас может заинтересовать его цена. Я всего лишь чудаковатый коллекционер, и деньги, которые я мог бы предложить, соответствует тому, для чего я их стал бы использовать, то есть предмету бесед с такими же чудаками — ввиду... ммм... характера покупки мне пришлось бы резко ограничить круг своих собеседников.
Я кивнул.
— А вот мой гость нашел бы им куда более достойное применение.
— Нельзя ли узнать, кто этот гость?
— Право же... Ястреб уже указал мне на непростительную нескромность расспросов... меня интересовали вы, но я понимаю, что... впрочем, в равной мере нескромно судачить о любом из гостей... — он усмехнулся. — Но несмотря на это, нескромность — вовсе не худший компонент горючего, разгоняющего общественный механизм, мистер Харви Кадуолитер-Эриксон...
Он снова улыбнулся — теперь с видом заговорщика. Или — сообщника?!
Я никогда не был Харви Кадуолитер-Эриксоном; с другой стороны, Ястреб никогда не был несмышленышем. А прикинув, я вспомнил о вольфрамовых магнатах Кадуолитер-Эриксонах из Тайтиса-на-Тритоне. Ястреб был не просто умницей, пресса писала о том, что он великолепен, и это чистая правда.
— Полагаю, в качестве второй нескромности вы все же назовете мне имя таинственного гостя?
— Ну что ж, — хмыкнул Алекс с улыбкой добравшегося до канарейки кота, — Ястреб согласен, что тот Ястреб вполне мог бы проявить любопытство к... — (он показал на портфель), — и он его действительно проявил.
Я нахмурился. И в голове промелькнуло множество мыслишек, которые я в свое время еще сформулирую.
— Тот Ястреб?
Алекс кивнул.
Не думаю, что мой взгляд был так уж грозен.
— Будьте добры, пришлите сюда на минутку нашего юного друга.
— С удовольствием. — Алексис, отвесив церемонный поклон, удалился.
Минуту спустя по камням меж деревьев поднялся ухмыляющийся Ястреб. Увидев, что я вовсе не улыбаюсь, он остановился.
— М-м-м-м... — начал я.
Он поднял голову.
Я покусал губу.
— ...Ястреб, — сказал я, — тебе известна такая штука под названием Особый отдел полиции?
— Ну?
— Так вот, они вдруг заинтересовались мной.
— Вот это да! — воскликнул он с искренним удивлением. — Выходит, они и впрямь неплохо работают.
— М-м-м-м, — повторил я.
— Слушай, — сообщил Ястреб, — как тебе это понравится? Сегодня здесь в гостях мой тезка. Ну, дела!
— Алексис своего не упустит. А ты случаем не знаешь, зачем он здесь?
— Кажется хочет заключить сделку с Аболафией. Завтра начинается ее расследование.
— Ага. — Я еще раз прокрутил в голове некоторые из промелькнувших ранее мыслей. — Ты знаешь Мод Хинкл?
Его озадаченный вид был убедительней всякого — «нет»!
— Она выдает себя за представителя высшего звена упомянутой тайной организации.
— Вот как!
— Сегодняшнюю беседу она завершила проповедью о ястребах и о вертолетах. Последовавшую за этим встречу с тобой я принял за случайное совпадение. Но теперь я начинаю понимать, что сегодняшний вечер подтверждает ее намеки на некое множество. — Я покачал головой. — Ястреб, меня вдруг катапультировали в сумасшедший мир, где стены имеют не только уши, но, кажется, и глаза, и длинные когтистые лапы. Любой из окружающих да, в том числе и ты, — может оказаться соглядатаем. Я шарахаюсь от каждого люка, а за шторами второго этажа прячутся бинокли и автоматы, если не кое-что похуже. Чего я никак не могу понять, так это каким образом эти гады, какими бы вездесущими они не были, вынудили тебя заманить в эту гнусную, дьявольскую...
— Что ты несешь! Брось! — Он откинул волосы со лба. — Никуда я тебя не заманивал...
— Осознанно, быть может, и нет, но в Особом отделе есть Банк голографической информации, а их методы, знаешь ли...
— Брось, я сказал! — И вновь просверк ледяных искорок. — Неужели ты думаешь, что я... — Но тут до него дошло, как сильно я напуган. — Слушай, тот Ястреб не какой-нибудь мелкий карманник. Он живет точно в таком же безумном мире, в какой угодил сейчас ты, только он живет там постоянно.
Если уж он сюда явился, можешь быть уверен, его людей — глаз, ушей и пальцев — здесь не меньше, чем парней Мод Хикенлупер.
— Хинкл.
— Какая разница, хрен редьки не слаще. Ни один Певец никогда... Слушай, ты серьезно думаешь, что я мог бы...
И хотя я знал, что все эти ледяные искорки — всего лишь струпья на зудящей ране, сказал:
— Да.
— Ты как-то кое-что для меня сделал, и я...
— Скажем, прибавил тебе несколько лишних шрамов, только и всего.
Все струпья упали.
— Ястреб, — сказал я. — Покажи.
Он вздохнул; затем принялся расстегивать медные пуговицы. Полы куртки разошлись. Причудливые огоньки расцвечивали его грудь пастельными узорами.
Я почувствовал, как кривится губа, но отводить взгляд я не хотел.
Взамен я со свистом вздохнул, что ничуть не лучше.
Он посмотрел на меня.
— Их намного больше, чем в прошлый раз, верно?
— Ты убьешь себя, Ястреб.
Он пожал плечами.
— Я уже не могу определить, которые из них я нанес себе сам.
Он принялся их разглядывать.
— Прекрати! — излишне резко выпалил я. Это становилось все более невыносимым, и наконец я увидел, как он потянулся к нижней пуговице. — Малыш, — сказал я, стараясь не выдать голосом отчаяния, — зачем ты это делаешь? — И в моем голосе ничего не прозвучало. Ничто так не приводит в отчаяние как бесстрастие.
Он пожал плечами, увидел, что я хочу не этого, и на миг зеленые глаза полыхнули гневом. Но этого я тоже не хотел. Поэтому он сказал:
— Слушай... допустим, ты прикасаешься к человеку, мягко, нежно возможно, даже с любовью. Так вот, мне кажется, что при этом в мозг поступает информация, которую что-то там истолковывает как удовольствие. Быть может, что-то в моей голове истолковывает информацию совершенно неправильно...
Я покачал головой.
— Ты Певец. Певцы, конечно, люди экстравагантные, но...
Теперь головой покачал он. Очень медленно, почти незаметно. И не сумел сдержать закипевший гнев. Скулы его закаменели и в глазах мелькнула мысль, ясная, как боль, мелькнула — и исчезла, так и не излившись в словах. И свидетельством муки вновь остались лишь шрамы, паутиной опутавшие худое тело.
— Застегнись, малыш. И прости, если я чего-нибудь не так сказал.
Его руки замерли, поднявшись к первой пуговице.
— Ты и вправду думаешь, что я мог сдать тебя копам?
— Застегнись.
Он застегнулся. Потом сказал:
— Уже ведь полночь! Эдна только что сообщила мне Слово.
— Какое же?
— Агат.
Я кивнул.
Он застегнул воротник.
— О чем ты думаешь?
— О коровах.
— О коровах? — переспросил Ястреб. — При чем тут коровы?
— Ты был когда-нибудь на молочной ферме?
Он покачал головой.
— Для того чтобы получить побольше молока, коров держат практически в бесчувственном состоянии. Корм дают внутривенно, из автоклава; питательная смесь перекачивается по трубам, сначала большим, потом — поменьше и совсем маленькие, пока не попадает ко всем этим высокоудойным полутрупам.
— Я видел. В журналах.
— Люди...
— ...коровы?
— Ты сообщил мне Слово. И теперь оно начнет перекачиваться и разветвляться, когда я сообщу его другим, а те будут передавать его еще дальше, пока завтра к полуночи...
— Пойду, меня ждет тот...
— Ястреб!
Он обернулся.
— Что?
— Ты считаешь, нет резона опасаться удара со стороны таинственных сил, более умелых и жестоких, чем мы с тобой... Ладно, будь по-твоему. Но ты еще не был свидетелем такого умопомрачительного исчезновения человека, какое я намерен устроить, как только избавлюсь от этого хлама.
Лоб Ястреба пересекли тоненькие морщинки.
— Ты уверен, что раньше я ничего подобного не видел?
— По правде говоря, совсем не уверен. — Я уже улыбался.
— Ага! — произнес Ястреб и издал звук, который был очень похож на смех, но смехом не был. — Пойду приведу того Ястреба.
Он скрылся среди деревьев.
Я бросил взгляд вверх, на обрывки лунного света в листве.
И посмотрел вниз, на свой портфель.
Аккуратно обходя камни, ко мне поднимался — тот Ястреб. На нем был серый вечерний костюм и серый свитер с высоким воротом. Голова над мясистым лицом была чисто выбрита.
— Мистер Кадуолитер-Эриксон? — Он протянул руку.
Я пожал ее: острые костяшки, обтянутые рыхлой кожей.
— А ваше имя мистер...
— Арти.
— Арти Ястреб. — Я старался не подать виду, что наскоро оцениваю его серый наряд.
Он усмехнулся.
— Арти Ястреб. Вот именно. Я взял себе это имя, когда был моложе нашего оставшегося внизу друга. По словам Алексиса, у вас есть... э-э-э... кое-какие вещи, так сказать, не совсем ваши. Которые вам не принадлежат.
Я кивнул.
— Покажите мне их.
— Вам сказали, что...
Он оборвал меня:
— Ну же, дайте взглянуть.
С любезной улыбкой клерка он протянул руку. Я провел большим пальцем по застежке высокого давления. Щелчок.
— Вы не скажете, — спросил я, глядя, разглядывая то, чем я обладал, — как улаживаются дела с Особым отделом? Кажется, они мною заинтересовались.
Он поднял голову. Удивление постепенно сменилось спокойным бесстрастием.
— Ну что вы, мистер Кадуолитер-Эриксон! — Кажется, он решил отбросить всякие церемонии. — Надо иметь стабильный доход, это единственное, что вы можете сделать.
— Если вы дадите за них настоящую цену, это будет не так-то просто.
— Могу себе представить. Конечно, я мог бы дать вам меньше денег...
Еще щелчок.
— ...или же, исключая такую возможность, вы могли бы пошевелить мозгами и попытаться их провести.
— Должно быть, вам их надувать удавалось не единожды. Верю, что сейчас у вас все идет гладко, но чтобы так преуспеть, вам наверняка понадобилось время.
Арти Ястреб кивнул, явно не без хитринки.
— Подозреваю, что вы напоролись на Мод. Что ж, думаю вполне уместны будут поздравления. А равно и соболезнования. Я всегда стараюсь делать только то, что уместно.
— Похоже, вы умеете заботиться о собственной безопасности. Я обратил внимание, что вы держитесь особняком и не общаетесь с гостями.
— Сегодня здесь два приема, — сказал Арти. — Куда же еще, по-вашему, каждые пять минут пропадает Алексис?
Я нахмурился.
— Этот световой узор в камнях, — он показал вниз, — на самом деле меняющая краски мандала на нашем потолке. Алексис, — хихикнул, — тишком удирает под камни, где находится роскошный павильон в восточном стиле...
— ...с отдельным списком приглашенных на двери?
— Регина входит в оба. Я тоже. Малыш, Эдна, Льюис, Энн...
— По-вашему, мне нужно это знать?
— Но вы же пришли с человеком, чье имя внесено в оба списка. Просто я подумал... — он осекся.
Кажется, я несколько переборщил. А впрочем, что ж — толковый лицедей быстро усваивает необходимую мудрость: если выдаешь себя за важную персону, знай — такие персоны уверены в своем праве переборщить.
— Послушайте, — сказал я. — Вы не желаете получить их, — я покачал портфелем, — в обмен на кое-какую информацию?
— Хотите узнать, как не попасть в лапки Мод? — Он подмигнул. — Было бы весьма глупо с моей стороны рассказывать вам об этом, даже имей я такую возможность. К тому же вы всегда можете рассчитывать на свое фамильное состояние. — Он ткнул в грудь большим пальцем. — Поверьте, молодой человек, у Арти Ястреба такового не было. У меня не было ничего подобного. — Он сунул руки в карманы. — Разглядим-ка получше, что у вас там.
Я снова открыл портфель.
Пару секунд Арти просто смотрел. Потом взял несколько штук, повертел в руках, положил обратно и снова сунул руки в карманы.
— Даю за них шестьдесят тысяч. Апробированными кредитками.
— А как все-таки насчет информации?
— Вы не услышите от меня ни слова. — Он улыбнулся. — С какой стати мне вас просвещать?
М-да, в этом мире мало крайне преуспевающих воров. А в других пяти еще меньше. Жажда воровства — это влечение к абсурду и безвкусице.
(Необходимы поэтическое и сценическое дарования, а также некое отрицательное обаяние...) И все-таки это жажда того же рода, что и жажда порядка, власти, любви.
— Ну, что ж, — ответил я.
Откуда-то сверху донеслось слабое жужжание.
Арти с нежностью взглянул на меня, сунул руку под полу пиджака и вынул пригоршню кредиток — окаймленных ярко-красной полосой таблеток достоинством по десять тысяч. Он извлек из пригоршни одну. Две. Три.
Четыре.
— Вам удастся спрятать такую сумму в надежном месте?
— Как по-вашему, почему Мод занялась именно мной?
Пять. Шесть.
— Прекрасно! — сказал я.
— Как насчет портфеля в придачу? — спросил Арти.
— Попросите у Алекса бумажный пакет. Если хотите, я вышлю их...
— Давайте сейчас же.
Жужжание приближалось.
Я протянул ему раскрытый портфель. Арти засунул туда обе руки и начал ловко набивать карманы костюма. Серая ткань уродливо обвисла и оттопырилась. Он огляделся.
— Благодарю, — сказал он. — Спасибо.
Потом он повернулся и торопливо зашагал вниз с полными карманами всевозможных вещей, принадлежащих уже и не мне и не ему.
Я поднял голову и посмотрел в ту сторону, откуда раздавался шум, но сквозь листву ничего не увидел.
Тогда я наклонился к портфелю. Отомкнув внутреннее отделение, где хранились вещи, принадлежащие мне, я принялся торопливо в нем рыться.
Алексис протягивал джентльмену с воспаленными веками очередную порцию виски, тот в это время спрашивал: «Кто-нибудь видел миссис Сайлем? Что это там наверху жужжит?..» — а по камням, пошатываясь и пронзительно крича, шла полная женщина, закутанная в вуаль из выцветающей ткани.
Алексис выплеснул содовую себе на рукав, а джентльмен задал еще один вопрос:
— Боже! Кто это?
— Нет! — вопила женщина. — Нет! Помогите! — И морщинистые руки ее вскинулись множеством колец.
— Разве вы не узнаете? — шепнул кому-то по секрету Ястреб. — Это же Хенриетта, Княгиня Эффингемская.
Перейти к третьей части
