1. ***
2. Слабак
Гуру-рав изловил меня утром. Изловил на школьном стадионе, на брусьях, в виде и консистенции перезревшей груши. Кивнул, солнечно улыбнулся: ореол морщинок так и полыхнул от глаз. Присел на скамеечку, полюбовался моими потугами исполнить 'складку'. Поёжился худыми плечами, зябко в стареньком пальтишке. Сбил снег с армейских ботинок. Натянул рабочие перчатки, вытащил из кармана пакет, собрал в него чей-то пивной мусор. Это у него фишка такая: типа любит чистоту, типа личным примером. Молчал. Дождался, пока я подойду. Подвинулся. Типа места на скамье недостаточно. Помолчали вместе.
Наконец гуру-рав нарушил трескучую тишину морозного утра:
- Сходил наконец?
Я отрицательно помотал головой. Гуру-рав укоризненно поморщился, сплёл длинные пальцы флейтиста в замок, упер в них небритый подбородок. Кстати, он ведь вечером брился, наверняка. Это наследственное: папа гуру также брился по два раза в день, а всё выглядел, как моджахед после недели в горах...
Минуту гуру-рав молчал, теребил носяру (небось опять насморк подхватил...), трепал пальцами тонкие губы: искал слова. Начал давить на совесть:
- А что мешает? Супругу пожалей. Детей. Они виноваты?
Я пожал плечами. Что зря болтать? Гуру-рав издал вздох, достойный опереточного Пьеро... Помолчал ещё минутку, вновь повторил свой вопрос:
- Так супруга и дети виноваты перед тобой?
Я подавил в себе желание съязвить словами приходского старца о первородном грехе и искуплении, потом вспомнил, что гуру-рав обижается, если шутить на подобные темы, и опять промолчал. К чему совсем портить утро приятному человеку?
- Ну а всё-таки, сходи. Сходи, Васенька, сходи. Смири эту вашу гойскую гордыню... Ведь все ходили.
- Не все, - не удержался я возразить, - батюшка наш не ходил, дьяк не ходил, отец мой не ходил. Многие не ходили. Вот и ты не ходил.
- Мне-то к чему? - удивился гуру-рав. - Мне вдосталь того, что имею, семью кормить не приходится.
- А пошёл бы, если бы семья?
Теперь замолчал гуру-рав. Пару минут подумал.
- Так мне вроде и не положено. Где ты видел наших с семьёй? Где ты видел равов стяжающих? Это уже не равы, малыш.
Я поморщился. Тоже мне... Малыш! Я на голову повыше и вдвое тяжелее. А гуру-рав обрадовался мгновению замешательства, пошёл, пошёл охмурять своим поставленным баритоном:
- Ну что в том стыдного, ведь все ходили, и ничего, живут. Ведь они все теперь хорошо живут. Ну как ты сам заработаешь на собственный дом? Да даже на конуру не заработаешь. Ну подумаешь, обоссут. Ну заставят целовать копыта. Ну поползаешь полчаса на брюхе. Всех обоссали, все целовали, все ползали. Теперь живут как люди. Сходи, поклонись, Васенька. Добра ведь тебе желаю. Вот давай ты потом сделаешь со мной всё, что там с тобой сотворят?
Я сплюнул. Ведь действительно желает... Правда, не заработаю. А тут действительно: зайди в присутствие, поклонись, покорись, смирись, потерпи часок. И всё - нет финансовых проблем. Да, жена, да, дети, да не виноваты. Блин, допёк ведь, казуист... Я вскочил со скамейки и припустил со стадиона, даже не попрощался.
Добежал до дверей районного присутственного места, в полуподвале соседней пятиэтажки. Когда-то тут располагался опорный пункт, на окнах сохранились решётки, а возле двери - некрашеный прямоугольник прежней вывески. Уже взялся за дверной молоток, постучать... Но представил: вот вхожу, а околоточные шляхтичи и бугры ждут, уже ждут, уже знают, что сломился упрямец, ржут надо мной, обзывают, насмехаются. Ну, я, по статутам, падаю ниц. Ротмистр развязывает пояс, мочится на меня, а я подставляю под вонючую струю покорную улыбку, слизываю с губ вонючие капли. Потом каждый бугор плюёт мне на затылок, а я целую ихние ботинки. Господскими экскрементами пишу-рисую на щеках поганые руны. Кровеню мизинец, ставлю подпись.
И всё! И делов-то!
И получаю или новую квартиру в кондоминиуме, или домик на взморье, как пожелается. И местечко с жалованьем... Местечко, местечко. Плюс пенсион в старости, плюс соцпакет, плюс медстраховка, плюс, плюс, плюс...
Говорят, что трудно только первый раз, потом привыкаешь.
Не смог. Опять не смог. Побитым псом возвращаюсь домой, в пристройку папиной конюшни. Жена и дети ещё спят.
Не к добру, не к добру встретить рава поутру... Вот разбередил... Эх, Яшка-Чашка, ребе Яаков, ведь друг, ведь искренне уговаривал, ведь, кабы можно, он за меня сам бы сходил. А настроение теперь никуда, надо уйти на работу, пока семья не проснулась. Им-то к чему моя нервозность... Не виноваты, да. Ни в чём. Слабак я, слабак...
3. Про быдло
Волостной писарь Жан Доминикович Абрамович нервно теребил длинными холёными пальцами хорьховский брелок:
- Это даже не то, чтобы не comme il faut, это прямо так caguer sur la tete мировому спадарству!
Хорьх этот, кстати, ремонтировали третью неделю, так что писарь теперь катался меж вёсками на тещином "уазике", но с брелоком расстаться не пожелал.
Надо сказать, что Жан уважал себя ещё будучи Янкой в церковно-приходских классах, где числился лучшим и перспективным. Невзирая на изрядное самоуважение, кое-какие способности юноша действительно проявил, и шляхетский сход отправил его на учёбу в Бургундию. А перед возвращением на радзiму, молодой бакалавр также не оплошал: озаботился сменить во всех бумагах холопское Янка на благородное Жан.
А после свадьбы на обедневшей шляхтинке из коронных он отрекся от православия, крестился наново у латинян и избавился от неблагозвучной фамилии Луцевич. Прощупывал почву сменить и отчество, но не преуспел. Всё это сошло писарю с рук, благо нравы в Речи давно смягчились, да так оно и лучше.
Был писарь Жан хорош собой: рослый, статный, чернобровый и черноусый. Одевался строго по статутам: серый жупан, серые же делия и рогатывка. Все - отменного качества, как и сапоги жёлтой кожи, но строгое, никаких тебе бранденбургов или чеканных именных пуговиц. Не глуп, ох, не глуп.
Сейчас, изрядно выпив гарэлки с ляховицким кастеляном, Жан изливал душу про мировые события. Впрочем, таксама без глупостей, с головой:
- Человек широких взглядов способен представить situation, когда холопье быдло допустимо в салоне авиетки. Но cainfri Africain вторым пилотом на шаттле...
Впрочем, подвыпивший кастелян не пожелал разделить сословного возмущения собутыльника и, на правах старшего, оборвал Жана, не дослушав:
- Не кипишись, Ванюшка, прикинь, во сколько теперь таво мавра-африкана заценят где-нить на Сотби, а? На той неделе мы трёх девок-вышивальщиц по сотне злотых москалю вдули. Чуешь? По сотне! Это тебе не скотницу-кухарку или сисястую банщицу... Искусницы, с иглой в руке выросли!
Кастелян аппетитно схрумкал маринованную чесночину, утёр седые усы льняной салфеткой и продолжил:
- А тут - второй пилот... Хозяин его жизнь понимает. Они там на гудзонах-манхеттенах все еще президентом-сенатором какого квартеронца сделают, поглядишь. Одно слово - янки, - кастелян преехидно ухмыльнулся, выделив со значением презрительное "янки", но не стал гневаться и добавил ласково, - ну-ка, капни мне ещё... Полную, полную, да не журысь... Каб с галавой дружыць! Шляхтичи хлопнули ещё по чарке и искренне расхохотались каламбуру кастеляна.
