//в процессе правки
И жизни Будущего
1. Крылья, пламень и кактусы
Хотелось успеть засветло, хотя и так хорошо.
Рано смеркается, зябкая морось. Осень?
Клумба упрямо тлела маргаритками. И гладиолусы, гладиолусы! Ручеёк – ещё поутру такой живой, такой весенний! - теперь спотыкался на камушках, а после и вовсе растворялся в липкую грязь. Каштаны всё хорохорились, желтизна лишь чуть тронула виски в зеленых шевелюрах, но ладошки листьев утратили былую упругость, увы. Вместо чтобы жадно впитывать, насыщаться влагой, тяготились холодными каплями, обвисали бессильно.
Первый цветник на крыше «Ждаников» завела пожилая вьетка.
Десяток её взрослых детей держат павильоны с кожаными куртками, закусочную и платный туалет. Пока мужчины обеспечивают безопасность бизнеса и восседают за хлипкими столиками пивного ларька, маленькие вьетские жены рожают почти без отрыва от производства. Малыши в семье не переводятся, так и растут на крыше. До земли шесть сотен этажей, как с ними по лестнице? На лифте дорого. Взрослые не поленились, натаскали почвы, собрали копейку на мзду квартальному. На удивление дело поддержали все кланы «Ждаников»: и ромеи, и османцы, и малороссы. Поначалу - клумба, пятачок газона, качели меж двух каштанов. Теперь посреди жестяных будок и навесов теснятся акации, благоухают ландыши, застенчиво улыбаются незабудки. И ёлочки, ёлочки! Нежатся, дремлют по кадкам в преддверии грядущих рождественских радостей.
Дождит. Осень?
Крыша скользкая, ещё и ветер. На посадке я тормозил и ногами, и крыльями - руки загудели, а все вынесло за дорожку. Белыми мокасинами, да в мокрый чернозём. Ха, белыми… Воды на крыльях фунтов пять, стряхивай, не стряхивай. Мнится: что за радость - полёт в ненастье? А просидишь все выходные в мастерской за тиглем и горнилом, скрюченный, так не в смешной дождик - в ливень, в грозу рванёшь.
И – что радостнее погони за закатом? На земле смеркается, даже карлсоны[1], обитатели крыш, включают свет в своих будочках, а ты взлетаешь всё выше, пока хватает сил и дыхания. Вверх и вперёд, вверх и вперёд! Сумерки прорастают в облака, первые звезды проглядывают в прорехах… Но вот – вдали – невнятный оранжевый отблеск. Этот отблеск набухает оранжадом, и вдруг, как-то сразу, немедленно, откидывается краешек черного пледа горизонта, и летишь над агатовым блюдом земли в потоке света. И осознаешь, ощущаешь, что ночь там, внизу – лишь отдых, лишь преддверие нового утра.
Я сложил прозрачные крылья леталки[2], пропустил кевларовый шнур сквозь отверстие в раме, пристегнул наговором к массивной скамье. И где шинкарь такую добыл? Как затянул на крышу? Чугунные ножки грубого литья в пару центнеров… Вертолётом? Конструкция эпохи развитого материализма, монументализма и дешевизны металла против людского труда. А дерево свежее, вместо лака крепили магией. Нынче так и доступней, и надежнее.
Ностальгию проще давить в зародыше. Я одёрнул руку, тянувшуюся огладить чугунный изгиб, отстегнул капюшон, убрал со лба волосы. Поскрипел подошвами о решётку перед порогом и дёрнул дверь в шинок. Тугая, было заупрямилась, пришлось открывать двумя руками: ладно, никого рядом. Стеснительно… Летуны редко отличаются ростом, а дородством – так и никогда. Три с половиной пуда уставшего человека против мощной пружины…
Краткий миг мелкого огорчения, зато внутри тепло, сухо, аппетитно пахнут кофий и сдоба. Знает шинкарь, знает, чем потрафить летунам. Горилка не в почёте, курить пожалте на двор, зато выбору лакомств позавидуют модные кондитерские. Всё правильно: случайный человек тут редок, а летуны - сластёны. Кто не в теме – дивится: куда и лезет? Скажет, не подумав, что не впрок. Только прок каждый по-своему понимает: кому дороги картинные мускулы и липкие бабьи взгляды, иной выбирает небо и оседланный Зефир.
А женщин среди летунов поболе, чем в любой качалке. И каких женщин!
Дашка ожидала за третьим столиком. Увидела – заулыбалась, махнула маленькой ручкой. Хороша? Да, хороша. Лет пять тому, после рождения первого сына и второго развода, было, раздобрела. Только небо не терпит лишний вес, а как без неба?
Эх, какова! Густые волосы распушила чуть не до талии, чёрный с прозеленью комбинезон облегает фигурку, грудь – кинозвёзды обзавидуются. А глаза-то, глаза… Бирюза с малахитом… И густые чёрные ресницы. Большинство девушек мазюкают тушью, ну да, им требуется. Ещё губы. Не зимняя вишня, не клубника со сливками: глоток выдержанного вина - сам не заметишь, как голова кругом. А что-то не так. Вдруг вспомнил: родинка! В юности над верхней губой имелась замечательная родинка. Свела? К чему? Такая родинка.
Дашка, Дарьниколавна, подвинулась на отполированной задами лавке:
- Пичуга, приветики! Приземляйся, поклюём. Горыныч звонил, задержится.
Пичуга-пичуга… В юности не обижался, а тут слегка уязвило.
- Привет, Мордашка! - сажусь рядом, обнимаю за плечи, не сдерживаю порыв, чмокаю в щеку. Дашка не отталкивает, даже удерживает мою руку, на мгновение, прижимается, но – глядит в сторону. Ей грустно? Мне немного грустно. Не случившаяся сказка. Жизнь.
Рыжий шинкарский парнишка с рушником через плечо, меню и диктофоном отвлёк от неудобной недосказанности.
- Два малых предполётных, два кофе и два счёта, - Дашка отмахивается от меню и отстраняется на миллиметр бесконечности. Не столько от меня, сколько от мгновения. Киваю, она права.
Тёртый шинкарёнок чует момент, шустренько метнулся за коктейлями. Пригубливаю свой предполётный. Дашка непрерывно тараторит. Как была, так и осталась дразнилкой, балаболкой и хохотушкой, сила так и рвётся наружу. Слова пролетают мимо, слушаю голос, интонации, озорные и переливистые, в такт пламени. Греюсь и наслаждаюсь, улыбаюсь во весь рот, дурак-дураком, а Дашка смеётся и тормошит меня, дергает за ухо. Бархатный смех. Щекотно.
- … хорошо, дверь смазали, а то как открыл бы? А крылья тебе зачем, Пичуга? И так легче воздуха. Жена не кормит? К нам прилетай, дочка голубям батон крошит с балкона...
Тут и появился Горыныч, опоздал всего на несколько минут.
Вот пока вместе учились, каждый день видел, но не ощущал, какой он, Горыныч, здоровенный. Когда входил шинок, хоть и пригнул голову, коснулся притолоки седеющим ёжиком. Косуха и тельник трещат на могучем торсе, широченный ремень перетягивает заметный живот и удерживает джинсы на внушительной заднице. Ещё в юности все дивились: как такого крылья несут? Силой летал, силой и пламенем. И того, и другого на троих. Горыныч! Щурится хитрыми глазами, похоже, так и не поправил зрение. Вона и камелоты в грязи, не иначе сослепу попёр через клумбу.
Больно стиснул ладонь, бугай этакий. Ненароком? Или намёк? Взъерошил мне волосы, такое вот амикошонство, всегда этим раздражал. Отмочит что, а ты догадывайся: с умыслом или просто. Вот и сейчас. Чмокнул Дашку в щеку, уселся рядом с ней. На моё место.
Заказал и проглотил двойной борщ, тарелку котлет, кисель. Горыныч на флайере, ему можно.
Уточняю диспозицию:
- Значит, как и договаривались. Дашка – на крышу, я на террасу, Горыныч страхует с земли.
- Ты допивай, не тормози, - ворчит Горыныч, - вечно ждать тебя.
И расплатился за троих, фраер.
Детская дразнилка: всякий фраер водит флайер. Флайер у Горыныча стильный. «Руссобалт», чёрный кабриолет с откидным верхом, вертикальным стартом, мощный и надёжный. Мы с Дашкой пристёгиваем леталки, заворачиваемся в крылья и втискиваемся на заднее сиденье.
- Бедненький змеюшка, тесненько ему, - язвит Дашка. Неудачная шутка: Горыныч буркает неразборчивыми междометьями, отодвигает водительское сиденье ещё на пару сантиметров назад и окончательно лишает меня возможности шевельнуться.
Ладно, лететь недалеко.
Дашкин язычок во рту не умещается:
- Пичуга, правду говорят, что ты третий месяц в карлсонах кантуешься? – и локотком-то в бок
- Не гони, - возмутился я, - какие карлсоны, мастерская у меня на чердаке. Ну ночевал, было. Так ведь как пламень оставить, пока искра не разгорелась? Сама знаешь.
Знает. Из двух сотен нашего потока вышло всего четверо пламенников. Я, Белый, Молчун и Дашка. Остальным не досталось и в тигель дунуть: преставился Бессмертный Император, рухнула Вечная Уханьская Стена, и древние драконы Заоблачной явили миру свой изысканный полёт.
Мы, юные идиоты, вместе с такими умными взрослыми праздновали Великую Победу Светлых Сил, радовались освобождению мудрого и трудолюбивого народа. Как не радоваться? Кто не помнит первых караванов с копеечной одеждой, полукустарными игрушками, экзотическими лекарствами и неуклюжими подделками под известные брэнды? Величественные цеппелины с драконами в упряжке, небесные джонки с разноцветными парусами, ажурные воздушные дебаркадеры. И тысячи, десятки тысяч летунов в ослепительном апрельском небе.
А первые башни! В любую погоду невысокие крепыши днюют и ночуют в гондолах монгольфьеров. Монументальность и размах, полторы тысячи метров к небу за полгода. Кредиты под смешные проценты, апартаменты по цене хрущобной полуторки. Мебель, да, ещё стильная мебель со скидками. Столетний запас пламени в печках, киберкухарки и посудомойки. Деликатесы, деликатесы по цене несортовых овощей.
Все радостно хавали, прочь мрачные прогнозы! Радуги, фейерверки, знамёна и воздушные змеи! Уханьские целители, уханьские прачечные, уханьские парикмахерские, уханьские дворники. Уханьские колхозы, в посрамление всем очернителям коллективизации прибыльные колхозы. Со временем - уханьские заводы, также отнюдь не убыточные. Почему так? Может как-то способствует, что своих мандаринов уханьцы традиционно вешают за воровство, не обременяют суд излишними условностями.
И уханьские банки с беспроцентными займами на потребительские нужды.
Вот имеем сообщающиеся сосуды. Риторический вопрос: уровень жизни уханьцев поднимется до мирового или мировой опустится до уханьского? Уханьский язык в школах. Уханьская диета в столовых. Пенсии по уханьской системе. Зарплаты. Зарплаты – отдельный вопрос, лучше не вспоминать.
Но как-то живём.
Нам ладно, приспособились, моем посуду и чистим канализацию, убираем снег и месим бетон, попрошайничаем и воруем. Вот старикам, что всю жизнь у горнила, тем пришлось трудно. Что всё их искусство против почти дармового пламени уханьских драконов? Попробуй решиться из мастеров в подсобники. Так годами и голодали на пособиях: порой надежда - неважная советчица.
И ведь дело не в лени или гордыне, и не только в страхе перемен, не лишь в косности возраста. Поверьте.
Кто хоть раз поймал вольную искру в эфире, одолел извлечь из астрала, кому достало дыхания раздуть… Меха? Нет, мехами это потом, когда пламень заполняет тигель, рвётся на волю и жаждет пищи. Кто хоть раз укротил своенравную стихию - хоть в брелок, хоть в зажигалку, хоть в движок «Бурана» - тот знает.
Пламенник без работы чахнет cтрашнее, чем летун без неба.
Видел, поверьте.
Ворчание Горыныча обрывает мои рефлексии:
- Слушать сюда. Повторим чё-как. Даша – на крышу, Птицын – на террасу, я - к подъезду. Не попутаете?
Фигассе, типа это он спланировал. Ладно, утрусь, проблемы-то мои, а промахнёмся – все в участке огребем горячих.
Дашка на крышу: и посадка проще, и задача у неё такая. Как мы с Горынычем займём свои места, включаем связь. Дашка домофонит буфетчику, а через ее браслет бакланю с гадёнышем я. Ну, типа на крыше, типа открывай, типа встречай. Буфетчик, как и в прошлые три визита, гостя-то в башню впускает. Мнит, что пока я тащусь на тихоходном бесплатном лифте (до буфета с крыши больше сотни этажей), он на дверь записочку, типа прости мил-друг, приключились срочные дела, увидимся позже. А сам линяет на террасу, прыг во флайер и был таков. Только на этот раз на террасе-то я его и встречаю. Здравствуй буфетчик, милый мой буфетчик! Он весь такой счастливый, ну лобызаться и бумажник вытаскивает. Вот тебе, друг Пичуга, твои затраты, вот за работу, вот премия. Радость-то какая! Проставляюсь ребятам за помощь-участие, жене – сапоги, да ещё на ремонт кухни останется.
Если буфетчик задумает удирать подземкой, внизу поджидает Горыныч. Флайеру всё едино, откуда взлетать, это на леталке оторваться от земли – та ещё радость. Кому не доводилось – попробуйте, второй раз не захочется.
Кстати, стартовать с легкового флайера – тоже не с крыши сигануть. Внешнее поле притягивает всё, что ближе двух метров, и отталкивает то, что дальше. Система безопасности: и по неосторожности не выпадешь, и шальная птица капот не помнёт. Тем не менее, техника прыжка проработана и отточена.
Наперво сползаешь под днище, чтобы сила тяжести помогала. Изо всех сил отталкиваешься ногами, вниз и назад, против движения. И слегка приоткрыть крылья, сцепить руки в кольце перед грудью. Теперь ветер, тяжесть и скорость – на твоей стороне. Как в замедленной съёмке, несколько секунд преодолеваешь притяжение, затем – резкий рывок. Тут крылья немедленно сложить и замереть на несколько бесконечных мгновений, пока достаточно отбросит.
Дашка прыгнула первой. Изящно, ни единой ошибки, будто в воду с бортика бассейна.
Возможно, когда-нибудь, и я так сумею. Но в этот раз флайер резко нырнул вниз, как только начали раскрываться крылья. Поле швырнуло меня в сторону, ветер рванул суставы, припечатал седло к ягодицам. Я с трудом сгруппировался, выполнил кульбит, сориентировался. Успокоился. Вновь раскрыл крылья. Очень плавно, очень неспешно. Наконец удалось приручить поток и выровнять леталку.
Ну, Горыныч! Такая вот аттическая соль в его драконьем стиле: мигом дольше, десятком метров ниже, и прости-прощай друг детства.
Не будем о секундах в вышине. Сплёвываю, не позволяю ветру раздуть искру гнева.
Ветер - ревнивец, не терпит в небе приземлённых мыслей. Злой, злой ревнивец: швырнул зазевавшегося летуна в нисходящий транспортный вихрь перед винтом грузового геликоптера. За то, что меня не пошинковало, спасибо тому же вихрю и мастерству пилота. Вихрь - кто их поймёт, эти вихри? - не сразу потащил вниз, сперва закрутил на месте, подарил пару лишних мгновений. И пилот не щёлкал клювом, сумел за эти секунды отклонить своего неповоротливого монстра на пару метров в сторону. Спасибо тебе, незнакомец, прости остолопа за нечаянное беспокойство. Ну, Горыныч, ну змей... Гигантская лопасть, рассекающая воздух в метре от тебя - незабываемое зрелище. А вот теперь гадай: то ли намёк, то ли по неуклюжести...
Шалость Горыныча вышла ещё и тем боком, что я выровнял полёт метров на сто ниже террасы. Набрать такую высоту в здешних потоках – минут десять и не семь, семьдесят потов. Марафоню в темпе спринта, не до воспоминаний.
Дашка с Горынычем добрались до своих постов изрядно раньше, успели замутить конфу[3]. Уже голливудят[4]:
-…позвонил и предупредил, что задерживаешься, а Пичугу вечно ждать. Ты помнишь, чтобы он хоть раз на первую лекцию до звонка…
Ну, Мордашка!
- Дарья, повремени, - прерывает её Горыныч, - Пичуга, ты добрался? Посмотри, не твой клиент выходит из подъезда?
Включаю на браслете изображение. Точно, буфетчик! Что-то и рано сегодня, и пешком. Бросаю взгляд на террасу: да, буфетчиков «пирожковоз» отсутствует. Ору в микрофон:
- Он! Горыныч, не упусти, я быстро!
Вот, ёлки, и все планы. Переваливаюсь через ограждение, пикирую десяток этажей, выхожу в крутую спираль вокруг башни. Уууууууууууухххх!!! Вот это драйв! Ветер отыскал щелочку в маске, обжигает щёку. Предполётный подкатывает к горлу, крылья скрипят, все мышцы гудят от напряжения, когда начинаю тормозить. Но как предельно!
Дашка не пожалела денег на скоростной лифт, встретила меня у подъезда.
Горыныч припарковался на мощёной дорожке, на сотню аршин в стороне. Рядом с ним, в салоне восседал взъерошенный перепуганный буфетчик. Откуда бедолаге распознать в огромном незнакомом громиле скромного законопослушного спекулянта, мелкого перекупщика сомнительного антиквариата?
Дашка открывает дверцу, окидывает буфетчика презрительным взглядом:
- Пичуга, ты меня разочаровал. Поверил такому гоблину на слово? Да по этой роже с первого взгляда…
Пророков и великих физиономистов в жизни три из двух. Приятно, оттопырив мизинчик, смаковать жасминный чай из нежного фарфора и корчить задним числом провидца. Поперву буфетчик-то мне глянулся. Невысок, да ладен, чернявый, аккуратный, бойкий. Внушал надежды. Прошло пару месяцев, я пригляделся, заблазнил, что крутит не заплатить. И увидел мелкого хитрована, самодовольного до наглости туповатого жадюгу. Маленькие глазки навыкате, уши неправильной формы, да ещё шерсть из ноздрей. А глянуть теперь - жалкий маленький османец. Одинокий, несчастный, усталый, нездоровый, что с такого? Ещё и нарядился в платье полового: красная феска со смешной кисточкой, косоворотка навыпуск, пояс под круглым животиком, темные холщовые галифе, тапочки светлого сафьяна.
Окна буфета глядят на террасу девяносто седьмого этажа. Горыныч глазеет: не то караулит флайер, не то любуется видом на османский квартал. Буфетчик курит возле вытяжки. Нервничает. Ни разу не видел его таким напуганным. "Приму" курит, не знал, что ее до сих пор делают. Нда... Смолить такую гадость не станешь даже ради прибедниться. И флайера на парковке нет, и ночная судомойка стаканами не звенит. На чем он погорел-то? Плакали мои денежки. Пат, однако.
Стою, безглагольный.
Дашка крутится на высоком табурете, нацеливается пальчиком в самовар, изображает выстрел. Этакая Ма Бейкер местного разлива. Скребёт ногтем по пластику стойки. Противный звук, мурашит между лопатками. Не выдерживает затянувшейся паузы:
- Птичкин, что молчишь? В планах орел, по жизни тетеря. Сколько тебе задолжал этот жлоб?
- Как так себе позволяете? - Буфетчик тушит сигаретку и примеряет маску оскорбленной добродетели. - Кито чито задолжал? В срок не делал, учить надо. Теперь не хочу кактусов, надоели. Не надо мне эта кактусница. Себе забирай.
Опять косит, гаденыш, ведь умеет без акцента. Да, задержал на месяц. Попробуй заранее угадай, когда пламень покорится. А кактусница с автоподогревом - штучка тонкая: перегреешь – зачахнут, недогреешь – замерзнут. Опять же контроль вентиляции, полив, анализ влажности почвы. Сказать просто, а как начнёшь делать – нюансы и нюансы. Уханьцы подобного не производят. Невыгодный товар, требует ручной отладки, на поток не поставишь.
Но что на такое сказать? Буфет вновь заполняется неприятной тишиной. Такое молчание забивает рот влажной ватой, липнет к языку и мешает произнести хоть что-то более осмысленное, нежели «ахм…», «ну…» или «э…». Вырываюсь из этой тишины, как из болота:
- Так что, забирать вместе со всеми кактусами?
Теперь мнется буфетчик. Осознал, что сболтнул лишнее. Три дюжины мелких кактусят стоят приличных денег, а если скинуть на треть - мигом заберут те же перекупы-ботаники, чтобы цены не упали. Моих трудов это не окупит, но лучше, чем ничего.
Горыныч ощущает момент, вплотную подходит к малышу-османцу, глядит сверху вниз, со значением. Умеет. Возрази такому.
Буфетчик громко сглатывает слюну и несколько раз быстро кивает.
Горыныч доволен результатом и не скрывает этого, улыбается. Редкое зрелище. Подмигивает мне. Попробуй пойми этого крылатого крокодила... А вот Дашка не прочувствовала ситуации и продолжает кипятиться:
- Ну нет, Игорь, - если она к Горынычу по имени, значит действительно возмущена, - нет, ты что, согласен с этим зашуганным пернатым богоделом? Ладно, ему, такому вот святому бессребреннику, не обидно три месяца отпахать даже без спасибо. Но мы что, перлись сюда на ночь глядя ради каких-то несчастных репейников...
- Не репейников. Суккулентов, - демонстрирует неожиданные познания в ботанике Горыныч, - пойдем, Дашенька.
А я вновь молчу. Молча снимаю кактусницу с подоконника.
На этот раз Дашка уселась на переднее сиденье, рядом с Горынычем.
Этак бодренько пытаюсь разрулить на другую почву, приподнимаю с колен тяжеленную кактусницу:
- Ну хоть вы зацените, какая штуковина удалась. Купол вырезал из поляризованного хрусталя, тепло и свет пропускает только внутрь. Подсветка на пламени, подогрев на пламени. Вся автоматика на пламени, никакой электроники. Сто лет прослужит, если держать на солнце.
Чихали они на мою кактуснинцу. Впрочем, когда опустились на крышу нашей башни, Горыныч вышел, помог вытащить. Хлопаю его по плечу, не в такт советую:
- Ты резину-то не тяни, сколько девчонке без мужика?
Ёлы-палы, Горыныч! Горыныч опускает глаза, аки монашка в стриптиз-баре:
- Спасибо, Птах. Оценил. Запомню.
Осторожно, почти с нежностью, пожимает руку. Блин, он что, угадал мой замысел свести их с Дашкой? Всегда подозревал, что наш драконище только притворяется толстокожим. Два одиночества, да, хотелось искупить старый грех, да. Даже не ради светлого будущего, а просто. И ради них, и во избежание соблазна.
Ну и вопрос с буфетчиком решить.
Провожаю друзей взглядом. Огонек флайера быстро теряется в частоколе башен.
2. ...
Провожаю друзей взглядом. Огонек флайера быстро теряется в частоколе башен.
3. И жизни будущего
Стою, смотрю вслед: память вдруг нахлынула, остановила мир вокруг. Сколько лет? Не дело считать годы по пальцам. Тогда, когда романтику стройотрядов ещё не успели опошлить квислинги массмедиа. Даже и вопрос не вставал, что достойнее: чистить бассейны за океаном или строить коровники на Урале.
Жара, июль, пот заливает глаза, ладно, хоть комарьё попряталось от солнца. Вдалеке трещит дизелёк генератора, почти неслышный за полонезами шалеющих кузнечиков. Запах блашницы, свежеошкуренных сосен, дыма и грибного супа. Я, Мишель, Казачок и оба Брательника обрубаем сучья. Шура-маленький и Витёк – на срубе, Чёрный с Горынычем таскают брёвна.
Не помню, кем Дашка числилась в отряде: поварихой или посудомойкой, так и так миску за собой каждый мыл сам. Две девушки на сто вёрст окрест и три дюжины пацанов возраста ночных поллюций. Каков расклад, а? А Дашкина фигура... «Маленькая, но сексуальная», - вздыхал Шурик-Длинный. И вздыхал, и воздевал руки, и закатывал глаза. И облизывался, как и все мы.
Горыныч всегда отличался мощным станом. Красавец! Не Аполлон, но Геракл, две пайки такому – на один зуб. Впрочем, никто не упускал заглянуть на кухню за добавкой, в том числе и я.
Как именно я обматерил Дашку – не помню. Грубо, оскорбительно, абсолютно незаслуженно, в ответ на безобидную шутливую подколку. Дашка натурально – никакой игры! – залилась слезами, вскочила с колен Горыныча и убежала.
Хорошо, что Горыныч тормоз. Пока сообразил встать, я успел дойти до двери и махнуть головой, типа, давай, типа, жду тебя, типа, за слова отвечу. Пацаны, кто был рядом, сообразили подскочить, пробулькать что-то успокаивающее, затормозить ещё на несколько секунд, отвлечь нашего «таранозавра» от лядащенького Птенца.
Горыныч мне тогда не то что по морде, даже ничего не сказал. Вышел на крыльцо, постоял секунд десять, поглядел в глаза. И вернулся на кухню. Нетвёрдой походкой, будто пьян. Вот повзрослел, понимаю: легче получить в морду, чем так.
А с Дашкой у Горыныча не заладилось.
И у меня не заладилось.
А тогда, после работы, я напился.
Вечером…
Никому и не рассказывал, даже жене и папе. Научен. Кто в такое поверит? Этим же вечером на опушке леса я встретил самого себя. Нет, не двойника, я тогда как-то сразу понял, что это и есть я сам, только чуть постарше на вид и покрепче. И вот этот я, сам себе, то есть мне, и рассказал.
Якобы в далёком-предалёком будущем человечество не то, что просто победило смерть, и всего-навсего научилось путешествовать во времени, а и вообще достигло такого, что нам и не представить. И обрело если не божественность, то что-то сравнимое и очень-очень доброе, просто невероятно доброе. Поскольку все иные проблемы решены, это новое человечество развлекается оживлением и обессмертиванием всех людей прошлого. С целью восстановления справедливости и всеобщего облагодетельствования, или по каким-то там своим причинам, недоступным нашему пониманию. И чтобы не вмешиваться в прошлое, человека забирают незаметно, когда он уже при смерти, а вместо него оставляют неотличимую куклу-копию.
И в особом почёте те, кто приближал эту самую всеобщую идиллию. И вот как-бы он, то есть я, оживлённый и принятый в лоно этого суперчеловечества, решил навестить самого себя в юности, дабы поддержать и наставить, и объяснить, что не дело, что нехорошо мешать чужой любви, что грех это, грех.
Да, теперь сомневаюсь. Блазнится: придумал, да и сам себя убедил, юность горазда в лестных фантазиях. А иногда верю, что не придумал, да кажется, что не всё сам себе сказал. Уж как-то больно тернистым путём идём ко всеобщему счастью, неужто нет полегче? Или, вдруг, в мире не только доброе и благое, но и такое, что стремится всё разрушить, нечто, несущее страдания и боль. Тоже по каким-то своим непонятным причинам.
А в глубине души – верю, что так оно и есть, что всё в жизни – к лучшему. Но даже если оно и не так? Простите, друзья, старый грех дураку, да будут с вами удача и любовь.
Я стряхнул наваждение прошлых лет и, чтобы успокоиться, не стал откладывать задуманное на утро.
В приличной мастерской все под рукой, за четверть часа управился укрепить кактусницу на крыше своей будочки: и посадочный маяк, и реклама. Присаживаюсь на лавочку, любуюсь на работу. Чердачная кошка, чёрная вредина, прыгнула на колени, трётся, котов ей мало. Урчит… Интересно, а котов и собак эти, из будущего, тоже оживляют или нет?
- Твоей работы, мастер? - малознакомый сосед, обитатель пентхауза, вышел покурить.
Встречались на крыше, кивали, вот даже сегодня утром здоровались, а познакомиться не случилось. Представительный дядька среднего роста, подтянутый, крепкий. Судя по фигуре дружит со спортом, качок или драчун. Хотя мозолей на кулаках нет, крупный кривоватый нос явно вправлен. Полные губы украшает небольшой, но заметный шрам. Шевелюра начала седеть, на вид – постарше меня лет на десять. Одет скромно: домашние тапочки, недорогой спортивный костюм, от ночной прохлады накинул потёртую джинсовку. Только часики на руке потяжелее, чем, к примеру, флайер Горыныча и десяток тех буфетов. А сколько сейчас просят за квадрат на верхнем этаже, даже не знаю. Небось дороже всей нашей полуторки.
- Ну да, - пожимаю плечами. Поздно, устал. Хочется спать, а не болтать с досужим богатеем, но тот попахивает пивком, благодушен и общителен.
- Красивая штука. Сколько запросишь за десяток? Для начала десяток.
Ничего себе... Это он спьяну или как?
Обидно, если опять ошибусь. Вот бы научиться различать подарки судьбы от наживки.
Вдруг так захотелось полетать перед сном, очистить разум. С трудом удержался. Что прекраснее ночного полета?
Утренний, навстречу заре.
